Сибирское ожерелье
Психологи и литераторы любят играть в ассоциации. Игра в самом деле интересная: называется слово, и требуется быстро, практически не думая, ответить на него. По ассоциации. Например: дорога – длинная – красивая – природа – осень – листопад – первые заморозки – ледок на лужах… И так далее. Ассоциативная цепочка может быть очень длинной, а куда она заведет – не знает никто. Ни психолог, ни литератор, ни непосредственные участники игры. Когда я слышу о Сибири, желание играть в ассоциации становится просто непреодолимым. Зудит в ушах комариным писком. Поиграем? Вот и аудитория собралась. Ишь, сколько набежало. Видно, не только психологи и литераторы любят играть в ассоциации.
Поехали! Первое слово – Сибирь!
Нефть. Газ. Золото. Алмазы. ГУЛАГ. БАМ. Северные надбавки. Олени. Панты. Тайга. Кедровые орешки. Комары. Гнус. Сибирская язва. Энцефалит. Сибирский тигр (тонкий, детский голосок, чуть не плачущие интонации от неуверенности).
— Кто сказал про сибирского тигра?
Из задних рядов поднимается мальчик лет пяти-шести. Одну ручку тянет вверх, как школьник на уроке, вторая плотно прижата к груди.
— Откуда ты знаешь про сибирского тигра? – любопытно же!
Мальчик прикрывает глаза и увлеченно декламирует:
— Сибирский тигр является самой большой кошкой мира. Длина туловища – до четырех метров. С хвостом. Вес – до шестисот килограмм. Или до семисот…
Вновь заколебался, видно, не уверен в весе тигра. Глазенки распахнул, взгляд виноватый.
— Молодец!
Ободряется, смотрит уже веселее.
— А у меня свой есть! Сибирский тигр. Я его выращивать буду! – лезет за пазуху, достает… котенка. Крохотного, пушистого, отчаянно рыже-полосатого, с хвостом морковкой. Котенок пищит, пытается влезть обратно в укрытие. Мальчик гордо демонстрирует своего зверя.
— Э-эээ… Тигр. Несомненно. Изготовленный по нанотехнологиям. Вполне современный! – а что еще сказать-то?
— Вот, посмотрите, у него и полосы коричневые, как положено сибирскому тигру. Он еще вырастет! – счастливый владелец «тигра» абсолютно в этом уверен. – Я его откормлю.
— А если не вырастет? – насмешливый голос откуда-то из угла.
— Ну… — понурился. Опять расстроился. Впечатлительный. – А я его все равно любить буду! – решительный взгляд по сторонам. «Тигр» может быть спокоен – с таким хозяином ничего не страшно, даже если не дорасти до четырех метров. С хвостом.
Продолжаем! Тема все та же – Сибирь!
Сибирские кошки (это специалист по росту тигров, опять не удержался). Соболя. О’Генри.
Хорошая ассоциация! И ведь действительно, те «русские соболя», о которых с истинно американским почтением к заоблачной цене и преклонением художника перед необычайной красотой меха, писал О’Генри, однозначно сибирского происхождения, и были добыты где-то на ее бескрайних просторах, а уж затем вошли в классику американской литературы. Но отложим О’Генри. Где он, а где Сибирь!
Лес. Меха. Екатерина Великая. Ермак Тимофеевич. Сибирские морозы. Сибирские шаманы.
Остановимся ненадолго. Шаман – это серьезно.
Сибирские шаманы – это в своем роде знаменитость еще большая, чем сибирские соболя. О сибирских шаманах знают везде, даже там, где слыхом не слыхали о соболях. Говорят, что шаманизм в Сибири – древнейших корней. Будто где-то на притоке Колыми с простецким названием Пантелеиха, близ местечка, дивно и тепло называющемся Родинка, археологи отыскали могилу времен неолита. И была в ней похоронена женщина: лежала в берестяной лодке, и целый арсенал оружия при ней. И луки, и ножи разные – костяные и каменные, топоры и кинжалы, наконечники копий и стрел в виде березового листа. А еще в могиле той восемнадцать тысяч бусин из раковин и яичной скорлупы было – археологи все тщательно пересчитали, в опись внесли. А еще были там амулеты и ожерелья из звериных клыков, статуэтки крошечные хищных птиц, а в статуэтках – дырочки просверлены. Такие вот фигурки шаманы на обрядовый костюм крепят, продевая жилы в дырочки. А еще на груди женщины лежал маленький костяной бубен с чудной росписью – изображены на нем остроголовые человечки, хозяева нижнего мира.
Богатую могилу нашли археологи. Великая шаманка в ней спит с незапамятных времен. О людях тех, что в неолите жили, на зверя охотились, забыли все давно, а она – спит, сторожит шаманские сокровища. Говорят, самая древняя шаманка Якутии это. Но кто знает. Может, самую древнюю еще и не отыскали, прячется она от людских глаз.
Участники редких этнографических экспедиций восторженно описывают камлание шаманов, рассказывают всякую небывальщину. Будто бы шаманы могут провидеть будущее чуть не каждого человека, будто бы могут чуть не горы сдвигать с места, реки заставлять течь в другом направлении. И жить могут долго-долго, сколько обычному человеку и не снилось. Правда, и цена за такие умения высока. Не каждому под силу. Шаманом стать непросто. Кто-то и умирает, пытаясь приобрести запредельные знания. А те, кто выживает, уже никак не могут называться просто человеком.
Всякое рассказывают о сибирских шаманах те, кто с ними сталкивался. Многие верят, многие смеются. А шаманские бубны все звучат…
Шаман
Великое Древо Жизни, что соединяет все миры в единое целое, раскинуло широко ветви. Стостовольный тополь встряхивает листвой в верхнем мире – владениях айыы, добрых божеств, а корни его внизу, в царстве злых демонов. И лишь ствол и некоторые ветви – в среднем мире, где живет человек. Копошатся демоны-абаасы под корнями, пытаются подгрызть их. Потому что когда упадет Великое Древо Жизни, смогут абаасы проникнуть в средний мир, человеческий. И будет власть их над всем и вся. Но твердо стоит Древо, и напрасно скрежещут зубы демонов по корням. Слабые – ломаются, но сильные становятся лишь сильнее.
Скачет шаман, стучит колотушкой в бубен – камлает. Камлай, шаман, камлай. Пусть услышат тебя иччи из среднего мира, придут на помощь. Пусть услышат тебя айыы в верхнем мире, испугаются стука и звона абаасы нижнего мира. Камлай, шаман…
Был ты когда-то обычным человеком, но настигло Предназначение. Уснул ты в своем доме, на лежанке, что отец твой сколотил собственными руками. Голова твоя на подушке покоилась – мать на эту подушку долго гусиный пух собирала, шила потом, приговаривая, как сладко сыночку спать будет. Кутался ты в шкуру медвежью – а того медведя еще дед твой в тайге добыл, с ножом на зверя пошел, чтоб внуку в тепле спать.
Уснул ты сладко в доме предков своих. А проснулся в гнезде птенцом неразумным. И было то гнездо самым верхним на огромной лиственнице. Видел ты и другие гнезда – пониже. Отовсюду писк доносился – птенцы криком кричали, есть-пить требовали. И прилетали к ним взрослые птицы, кормили и поили. А к тебе кобылицы крылатые прилетали – кормили белым молоком, густым и сладким. И орлицы прилетали к тебе – кормили орлиными яйцами. И с каждым куском, с каждым глотком входила в тебя мудрость Великого Древа Жизни.
Семь долгих лет птенцом сидел ты в гнезде, а кобылицы с орлицами все летали. А потом достали тебя из гнезда сильные руки, да начали рвать тело твое на мелкие куски. И корчился ты в страшной боли, грыз губы до кровавого мяса, а крика сдержать не мог. А куски плоти твоей, кровью истекающие, отдавали духам земли, воды и воздуха – кормили их. Страшно тебе было, больно! Зато теперь каждого, кто плоти твоей попробовал, можешь ты призвать на помощь. Такая власть тебе дана. Так становятся великими ойунами верхнего мира.
Есть у великих ойунов ие-кыла – мать-зверь. Пока жив и здоров ие-кыла – жив и здоров ойун. Если кто желает извести шамана, то может поставить самострел, заряженный на ие-кыла. Не простой самострел, заговоренный. Тяжкая ноша колдовства, мутные, невидные простому глазу человеческому, нити висят на оружии. Стоит такая ловушка настороженная, ждет жертву. Бывает, столетия стоит, а жертва все не идет. А после попадется в ловушку случайный человек, и тогда один выход – идти к шаману, только он и помочь может. Если тот, кто ловушку ставил, слабее ойуна, ныне живущего.
Только говаривают, что раньше ойуны были – не чета нынешним! Нынче измельчали колдуны. Может, годы безверия не пошли им на пользу. А, может, все эти разговоры – обычный старческий дремотный шорох, воспоминания о том, как в далекие времена и деревья были выше, и трава зеленее, и солнце – ну чистое золото! А проверь, так окажется, что те деревья не выше нашей травы, но в воспоминаниях все красивей, а уж в воспоминаниях о молодости – многократно.
А еще великий ойун может обратиться к самим богам-айыы. Но тяжело это. Долго камлать нужно, разыскивая дорогу к седьмому небу. Долго перескакивать с ветки на ветку стоствольного тополя – ах, как нежно и сладко звенят золотые листья, когда касается ветки нога, обутая в мягкий сапожок. Там, на седьмом небе, если боги-айыы будут благосклонны, дожидается шамана дух – айыы присылают вестника, если согласны выслушать просьбу. Ему и должен изложить шаман свое дело, а дух передаст сообщение на девятое небо – самим айыы, которые и решат, достоин ли помощи просящий.
Камлай, шаман, камлай! Стучи колотушкой в бубен. Пусть гудит твой бубен, гремит, разливая гулкие тяжкие звуки по ветвям стоствольного тополя.
Говорят, что именно ты, шаман, ходил к седьмому небу в те далекие времена, когда странным оружием чуть не уничтожили Сибирь. Так ли? Тогда, когда жил некий сумасшедший ученый – Николо Тесла.
Говорят, что изобрел Тесла такую хитрую штуку, плазмоид называется. Ну а всем известно, что если ученый что-то изобрел, то он не успокоится, пока свое изобретение в деле не испытает. И руки у него чешутся, и извилины в мозгах дыбом встают. Ни спать, ни есть не может. Подавай испытания, да и все тут! Говорят, что жил Николо Тесла около Нью-Йорка, на Род-Айленде. Ну подумать только, где Сибирь, а где американский полуостров! Но если разобраться, то Земля не такая уж и большая. Хотя и круглая. Ну, или почти круглая.
И вот, решив испытать свой чудо-аппарат, последнее слово науки и техники, нацелился Николо Тесла на Сибирь. Мол, местечко малонаселенное, тихое. Если что не так пойдет, то и без жертв обойдется. Все же беспроводная передача электрической энергии! Шутка ли сказать…
Говорят, спал ты шаман, но стоны ие-кыла, мать-зверя, разбудили тебя. И видел ты, как огненный шар спускается с небес, и выжигает леса, оставляя пустыню за собой. И горят люди, пытаясь убежать от страшного пламени, катаются по земле, силясь унять огонь, цепляющийся за одежду…
Страшно стало шаману. Жуть холодная обняла его, убаюкивать стала в льдистых ладонях. И взял шаман бубен, ударил колотушкою изо всех сил. Затанцевал, встряхивая одежды – чтоб звенели нашитые на платье фигурки, чтоб каждая звала иччи – пусть придут, пусть помогут. И, чтоб спасти людей от ужасной участи, отправился шаман на седьмое небо – передать с духом весть на небо девятое, богам-айыы. И подсказали ему айыы, где ожидать катастрофы. И обещали помощь.
Послал шаман весть, увел людей из опасного места. А утром, в предпоследний день июня, полыхнуло небо вторым солнцем, запылал жарко лес, затряслась земля. Но там, где было страшнее всего, людей уже не было. О тех же, кто оставался неподалеку, позаботились айыы, как и обещали – страшно было людям смотреть на горящую тайгу, ужас охватывал их от корч, что поднимали саму землю под ногами, но страхом все и закончилось.
Ты ли это был, шаман? В том, далеком 1908 году… Там, в районе реки, название которой сейчас известно каждому – Подкаменная Тунгусска. Или это предок твой уводил племена?
Камлай, шаман, камлай. Копи силу. Не один такой Николо Тесла. Не один плазмоид. Мало ли, вдруг еще что случится. И понадобится вновь идти к седьмому небу… Будь сильным, шаман.
* * *
Давайте продолжим. Ведь Сибирь велика, неужто цепочка ассоциаций окажется короче, чем сибирские реки?
Ссыльные. Кулаки. Дальше Сибири не сошлют! Чукчи. Белку в глаз!
Стоп! Чукчи – это тоже серьезно. Еще более серьезно, чем шаманы. Если в существование настоящих сибирских шаманов можно и не поверить – мало ли, что болтают в народе, а так ведь бабки-ведуньи чуть не в каждом селе живут, по всему миру мелкими чудесами пробавляются. И не сидят они годами в гнездах, обучаясь своему искусству. И могут переполох ребенку вылить или от заикания излечить, не обращаясь к айыы на девятое небо. Но чукчи – это, как говаривали на уроках марксистко-ленинской философии, объективная реальность, данная нам в ощущениях и существующая независимо от нашего сознания. Так кто же это – чукчи?
Чукчи
Если открыть распоряжение Правительства РФ от 17 апреля 2006 года за номером 536-р «Об утверждении перечня коренных малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации», и ознакомиться с перечнем этих самых народов, то выяснится, что чукчи действительно являются объективной реальностью! Коренной малочисленный народ, располагающийся в перечне в конце (алфавит же!), между чуванцами и чулымцами. Но это если по перечню.
С точки зрения любого жителя Земли (кроме проживающих в Сибири), чукчи – это название коренных народов Севера и Сибири. То есть, если коренной, то автоматически – чукча.
И это вовсе не анекдотический вариант, не какая-либо попытка принизить остальные народности или даже самих чукчей. Это так же, как ответ на вопрос: что нужно сделать еврею, чтобы почувствовать себя русским? Множество евреев, уехавших из постсоветского пространства в Израиль, уже ответили на этот вопрос – там, в Израиле, и они сами, и дети их являются русскими. Может, внуки и будут евреями, но не факт. Русские – и все тут!
Вот и чукчи – для всего населения земного шара это и нанайцы, и манси, и ненцы, и нивхи, и эвенки, и эскимосы, и… В общем, весь перечень малочисленных коренных народов, да еще плюс все остальные коренные, которые благополучно немалочисленны. Например, буряты. Это они в Сибири – буряты. А стоит только покинуть родные места, как они немедленно становятся чукчами.
И чем так полюбились чукчи в дальних странах – неведомо. Может, все дело в том, что так хорошо ложится в строку: чукча, чум… И само выпевается: «А чукча в чуме ждет рассвета…». Четыре черненьких чумазеньких чукчонка из чума чапали, добычу сторожа… Ну, не черненькие они, и не чумазенькие. Но звучит-то как! Вот и присохло народное сердце к чукчам. Не враз и оторвешь.
Говорят, будто слово «чум», которым называют национальное жилище коренных северных народов, вовсе не коренного северного происхождения. Будто бы до XVI-XVII столетий чумы назывались по-другому, но потом в Сибирь пришли казаки. Вот они-то и назвали чум чумом. За совершенно чумовую ароматизацию. Или чумную…
Ну так, если подумать, не удивительно. Представьте только одежду – сплошь меха да кожа. Это вам не льняные подштанники, которые два раза в речку окунул – и они уже чистенькие и ароматненькие, травками пахнут. На худой конец – болотом. Кожмех так не постираешь. А уж запах такая одежда на себя берет, так и зубами не оторвешь, и «Ариэлем» не отмочишь.
Промысел опять же. Ведь зверь – это не только шкурка меховая да пушистая. У зверя еще много чего есть. В том числе и не слишком вкусно пахнущего. И нужно отделить это от того, чтоб шкурка – отдельно, на распялочках, а остальное – отдельно. Скажем, собакам на прокорм. Ну а аромат-то никуда, аромат остается.
Да ладно зверь. Рыба-то куда как хуже пахнет.
Но ведь в те времена и Париж ароматизировал отнюдь не «Шанелью». Говорят, что в Версале непривычные к густому (чумовому!) аромату гости и в обмороки падали. Великосветские дамы хрустальными палочками в прическах вшей давили. А, может, не только вшей – они ведь пользовались пудрой на муке, так что даже страшно представить, на кого охотились со своими хрустальными палочками.
В цивилизованной до мозга костей Европе городские мостовые делались с уклоном к центру – это чтоб нечистоты стекали. Так и жили: прохожие рядом с домами пробирались, дальше – повозки да всадники (не забудьте, что лошадь не только карету тащит или человека на спине, но она еще ест, и, соответственно, выдает на-гора продукт жизнедеятельности – весьма ароматный), а в самом центре улицы – ручеек, взбухающий иногда до реки, нечистот. Так что европейские города пахли – куда там чуму! Приезжего с ног еще за пару километров от палисадов с ног валило. А вокруг чума – тайга, с чистейшими, роскошными ароматами. Куда Парижу до сибирской тайги! Слабоват… И если разобраться, то по сравнению с Парижем у чумов был один недостаток – отсутствие хрустальных палочек. А так-то похожи. По крайней мере по запахам.
Да, так о чукчах.
Преподаватель одного из московских университетов рассказывал:
— Представляешь, у меня настоящий чукча учится! Только он на чукчу совсем не похож – два метра ростом, белый, глаза по семь копеек!
— Так какой же он чукча?
— Ну натуральный! Из Сибири приехал. Там у них племя совсем крохотное. Человек двести, не больше, как он рассказывает. То ли свае, то ли сваи…
— Сваи – это ж такие штуки, на которых в воде строят, нет?
— Да, но эти тоже – сваи. А, может, и не сваи…
В утвержденном государственном документе никакого племени с похожим названием нет. Но мало ли, что там запомнил университетский преподаватель!
— Так вот, эти чукчи – потомки ариев. Предтечи нашей цивилизации! Сохраняются там, в Сибири, свежезамороженные, как их семга в наших магазинах. И ничего… Красивые, кстати. Только длинные очень. Вроде бы европеоидного типа, но если присмотреться – нет. Пропорции не те. А так-то белый этот мой чукча! И очень толковый парнишка. Всем бы нашим такими быть.
Так-то вот. Не думайте, что чукчи – это обязательно с желтой кожей и глазами-щелочками, хитро поглядывающими из-под низко опущенных век. Чукча – это коренной житель Севера, Сибири. И точка!
Нет, не точка. Многоточие. Потому что есть еще один отличительный признак чукчи, столь же важный, как и место проживания. Настоящий чукча бьет белку в глаз без промаха. Настоящий чукча – феноменальный охотник, которого только подпусти к звериным угодьям, а он уже гору мехов добыл.
За свои снайперские таланты чукчи прославились во время второй мировой войны. Если просуммировать урон, нанесенный сибирскими снайперами армии вермахта, то получатся весьма впечатляющие цифры. Вон был такой чукча – Тулаев Жамбыл Ешеевич, уроженец улуса Тагархай. Так только он один набил более трехсот немецких офицеров. Правда, если разобраться, то был Жамбыл Ешеевич бурятом, но в такие тонкости за пределами Сибири не вдаются. Зато за подвиги был удостоен звания Героя Советского Союза. И ведь таких «чукч» Жамбылов множество было на военных фронтах.
Вот только рассказывают ветераны, что не всех смогли наградить, как положено. Набьет, скажем, чукча-снайпер уже не три сотни, а три раза по три сотни. И надо бы его если не к звездочке Героя, то хотя бы к ордену представлять. А тут всплывает нелицеприятный факт: оказывается, герой-чукча сырое мясо ест, а то и кровь пьет! И цепенеет командир, воспитанный в изнеженной европейской части России. И не может он понять, что сама природа продиктовала чукчам диету. Это для европейца строганина – желудочные проблемы такого масштаба, что и современному унитазу не справиться. А для чукчи – старинное, веками проверенное блюдо, полезное для здоровья и сил прибавляющее. Правда, и мясо для строганины не в государственном магазине покупается, не валялось оно месяцами по разным морозильным камерам, пока его почернелой пленочной судорогой не стянет.
Сейчас бы, конечно, на гастрономические пристрастия снайперов и ухом не повели. Нынешние врачи-диетологи еще и не то пациентам прописывают! Ну а тогда… Сырое мясо? Кровь? Не положено! А жаль. Множество героев осталось неизвестными – и все из-за сырого мяса! Вот ведь как вредно иногда, оказывается, быть гурманами. Всю карьеру загубить можно. Хотя… а нужна ли она, та карьера, что от тарелки мяса зависит?
А чукчам тем, что с винтовками своими старенькими, типа «Арисаки» образца 1905 года, на фронт шли, стреляли по врагу точно, как по белкам в родной тайге – четко в глаз, чтобы шкуру не портить и заряды сэкономить, низкий поклон.
* * *
Вот такие они, чукчи. Два основных отличительных признака: коренной житель Севера, Сибири, и меткий стрелок, настоящий снайпер. А остальное уже частности.
Но что же, остановимся на чукчах? Или продолжим цепочку?
И сразу всплывает – сибиряки! Правильно, где Сибирь – там и сибиряки.
Сибиряк – это потомок тех, кто осваивал Сибирь. Изначальные корни сибиряков далеко от сибирских просторов. Чьи-то предки еще с Ермаком Тимофеевичем забрели в дальние края, чьи-то – беглыми крепостными были, что бежали со всех ног, бросив нехитрый скарб, в свободные земли, где никто не указ, а богатства несметные, чьи-то – из раскулаченных на волне коллективизации крестьян, посланных в Сибирь чуть не голышом, с пустыми руками (правда, не у всех руки были пустые – детей несли). Из разных мест собирались предки нынешних сибиряков. И корни их прижились, вросли в новую землю, да так вросли, что ни зубами не оторвать, ни бульдозером не выкорчевать. Намертво.
Чтобы быть сибиряком, недостаточно родиться в Сибири. Сибиряк – это нечто большее, чем просто место рождения. Кто-то и родился на бескрайних просторах, да не чувствует себя там на месте. Знаете, как белый медвежонок?
— Мама! А есть у нас в предках медведи-коала? – спросил как-то маленький белый медвежонок маму-медведицу.
— Нет, сынок, никаких коала у нас не было, — покачала головой медведица.
— Мама, а гималайские медведи есть?
— Ну что ты, маленький, конечно, нет!
— А, может, гризли? – медвежонок смотрит с надеждой, а на кончике носа уже дрожит слезная капля.
— И гризли нет.
— Мама! – медвежонок в отчаянии. – Ну, может, хоть бурые?!
— Да нет, сынок, никаких бурых. Все – чистокровные белые медведи. Вот как ты и я! – гордо отвечает медведица.
Медвежонок ревет, зарывается в густой белый мех мамы-медведицы, молотит лапами по снегу.
— Мама! Мама! Но почему же тогда я так мерзну?!
Бедный маленький белый медвежонок. И родился он на Севере, и предки его все – чистокровные белые медведи. А – мерзнет! Не для него северный край. Ему бы туда, в солнечное далёко, где сидят под эвкалиптами медведи-коала, жуют задумчиво эвкалиптовые листья. Там бы он был счастлив.
Так же и с сибиряками. Случается – слабоват корень окажется, и сорвался с места, бросил родные земли, пустился в дальние края, как кружащийся ветром осенний лист. Может, где и прирастет. А бывает – и родился не там, и корни, вроде, не те, а позвала душа – и бросился вслед «за туманом и за запахом тайги», и пропал – стал настоящим сибиряком. А настоящий сибиряк – он и в Африке сибиряк. Его сразу видно, как белого медведя среди коала. Дивная людская порода! Будто в отдельной форме отлитая, отшлифованная до слепящего глаз блеска, да и поставленная на постамент в назидание другим.
Основное отличие сибиряка от чукчи в том, что чукчей нужно родиться, а вот сибиряком можно стать.
Ванечка
Тишина окутывала скрипторий душным облаком задержавшегося лета. Лишь покряхтывали на гладко струганных полках рассыхающиеся пергаменты, да где-то едва слышно точила футляр мышь в безумной надежде, что за деревянной оболочкой прячется что-то съедобное. Ванечка приподнял голову, огляделся мутными, прищуренными от усталости и усердия глазами, вздохнул.
Уже третий день он, пыхтя напряжением и высунув кончик языка, переписывал доклад, что прислал в монастырь отец Василий, посланный самим митрополитом с отрядом Ерофея Хабарова, богатого промышленника. Ванечка рисовал алые буквицы, боясь уронить чернильную каплю на гладкий лист. Буквицы давались ему с трудом – рисовать был еще плохо обучен, а вот писал гладко, правильно, и почерк дьяки хвалили. Но писания отца Василия стали для Ванечки настоящим наказанием. Вместо алых буквиц виделись ему широчайшие просторы, вольные леса, диковинные звери высовывали морды из-за толстых древесных стволов. А в одной завитушке углядел Ванечка странную плоскую физиономию с узенькими глазками-щелками и широкой улыбкой. Физиономия эта так заняла Ванечку, что он аж до полдника просидел, уставившись в пергамент и поворачивая его то так, то эдак, силясь разглядеть незнакомца повнимательнее. Мнилось ему, что это не просто видение, вызванное усталостью, нечетким старческим почерком отца Василия, да летней изнуряющей жарой, а изображение живого человека. Будто стал пергамент дверью, в которой вдруг образовалась щелочка, и в эту щелочку заглядывает лукавый глаз, а высунувшаяся в стороне рука машет, манит к себе. Ванечка был фантазером, и полдничая простоквашею, все пытался углядеть в белой прохладе давешнюю странную рожу.
Из-за фантазий своих и попал он в монастырь, и судьба его была – вечно тереть рясу по лавкам скриптория, переписывая чужие писания. Мечталось-то, конечно, о другом.
Еще когда Ванечка бегал по отеческому двору без штанов, в одной рубашонке, воображал он, что станет великим воином. Виделся он себе в будущем на высоком вороном скакуне с гривой чуть не до земли и вьющимся дымно на ветру хвостом. Латы с тонкой чеканкой фризской работы плотно облегали широкую грудь, на голове сверкал полированный шлем с тонкой стрелкой, укрывающей переносицу. Вздымал Ванечка меч над головой – давний трофей далекого предка, бесценное оружие из дамасской стали, — и зычным голосом призывал людей к битве.
Но мечтания были пусты. Ванечка был девятым сыном, и перед ним восемь наследников жадно смотрели на тятенькино вооружение, на прадедовские латы с тонкой чеканкой фризской работы, на все остальное железо, которое тятенька доставал по праздникам из пузатого лакированного сундука, бережно полировал мягкой тряпочкой, оборачивал холстиной и вновь укладывал в сундук. С тех пор, как Ванечке достало сил поднять тяжелую сундучную крышку, сундук снабдили огромным замком, за которым тятенька ездил аж в саму Москву. Ключ от замка тятенька всегда носил при себе, не доверяя его никому.
Будущее Ванечки было понятным и безрадостным. Не было впереди никаких славных военных походов, вообще ничего знаменательного. А вот вырастет, войдет в возраст, выделят ему надел земли и пару-тройку мужиков, поставит он собственный дом, задолжав кругом и всюду, да и будет чуть не сам за плугом ходить, несмотря на высокую фамилию, на род, что чуть не от Гостомысла начинался. А что ж делать, без куска хлеба и Гостомыслу не прожить было.
Может, так бы оно и случилось, но живость Ванечкиного характера изменила всю его судьбу. А все яблоки, до которых мальчишка был большой охотник. Да монастырский сад, что вонзался пиковым наконечником в тятенькины земли – недаром ведь тятенька монастырю был должен, и каждый кусок чуть не изо рта у монастырской братии вырывал.
Оно-то конечно, и в своем саду яблоки в тот год уродились на загляденье. Да только в чужом всегда слаще выглядят. И румянее. Соблазнил Ванечку розово-желтый бок, поблескивающий гладкой кожицей из-за ограды. Да еще ветка – ну прямо как нарочно! – нависла над самой оградой, казалось – подпрыгни, и вот оно, яблочко наливное, уже в руках, можно зубы вонзить в прохладную сахарную белизну, брызнет кисло-сладкий сок из-под розово-желтой кожицы.
Только сколько Ванечка ни прыгал, а яблока не добыл. Высоковато оказалось, не по росту мальчишке. Ну так он, недолго поразмыслив, грехи свои сочтя, да и решив, что от одного яблока их тяжесть не сильно увеличится, на ограду-то и влез. А раз уж влез, так что ради одного яблока мараться. Все равно потом на исповеди батюшка поклоны бить заставит, так хоть будет за что страдать – и Ванечка начал рвать монастырские плоды обеими руками, да проворно за пазуху убирать. Вот за этим-то неблаговидным занятием и застал его отец-эконом.
Добрейшей души был отец Сергий, монастырский эконом, да только в то лето доброты в нем окрестные мальчишки поубавили – все яблони, что вдоль оград росли, ощипаны были, как гусыни на пух. И гонял их отец Сергий, и даже клюкой иногда вдоль хребта потчевал, да без толку. Уж очень красивы были яблочки. И вот в таком-то настроении попался эконому Ванечка.
Ванечку отец Сергий клюкой угощать не стал. Не крестьянский сын, нехорошо. Взял мальчишку крепко за шиворот, да и отвел в скрипторий. Ванечка не сопротивлялся. Боялся, что ежели дернется, посыплются яблоки из-за пазухи. То-то неловко выйдет!
Отец Сергий Ванечку в пустом скриптории запер, да и отправил послушника за тятенькой. А Ванечка, посидев минутку смирно, да погоревав о несчастливой своей судьбе, да почесав затылок, которому грозили подзатыльники увесистой тятенькиной ладонью, да примерившись к седалищу, которому уже довелось свести знакомство с вожжами, увидал распахнутый на столе пергамент, весь сверкающий яркими, разноцветными буквицами.
Грамоте Ванечка обучен не был. Куда его учить! Учеба дорого стоит, а ему все одно – весь век на клочке земли биться. Но черные закорючки на листе да цветные буквицы позвали мальчишку в неведомое. Развернулась Ванечкина фантазия, размечтался он, глядя в пергамент. Сам не заметил, как все яблоки из-за пазухи съел. Только горка огрызков с сиротливо торчащими хвостиками осталась около пергамента.
Воображал Ванечка дальние страны, идущую куда-то колонну воинов, сверкающую сталью, тонкие девичьи руки, взмахивающие платочками из тесных окошек, струги, важно качающиеся в блестящих синевой волнах, брюхастых купцов, важно выступающих по ярмарочной площади… Все смешалось в его глазах, полных восторга перед неведомым. Так и задремал над пергаментом, с мечтательной улыбкой, бродящей по лицу.
Когда монастырский эконом пришел за Ванечкой, тот еще дремал, все так же счастливый своими видениями, да и спросонья забормотал о них, выбалтывая незаметно отцу Сергию все сбившиеся мечтания.
Вожжами, конечно, Ванечке досталось, да и затылок его пострадал изрядно, и вихры русые поредели. Тяжел на руку был тятенька, правда, без дела не наказывал. Ну а потом в доме вой поднялся – Ванечку предложили отдать в монастырь. Маменька, конечно, вопила в голос, цеплялась за младшего сына, кровиночку свою. Тятенька тоже не сильно доволен был, но соображал, что для мальчишки это может быть шансом на лучшую долю. Мало ли, может, и патриархом станет – заносился в мечтаниях старик. Род-то вон какой древний, хоть и обедневший сильно. Мальчишка-то сообразительный, умница. Шалун, правда, каких мало. Да монастырский устав шалости из головы повыбьет быстрее, чем тятенькины вожжи. А там и лестница вверх откроется. У старика в голове кружилось от открывшихся просторов. От него-то Ванечка и унаследовал фантазерство.
Когда Ванечку спросили про монастырь, он сразу вспомнил ласковую полутьму скриптория, жаркие солнечные пятна, лежащие желтками на столах, а пуще всего вспомнился ему чудный пергамент, рассказывающий дивные сказки. И удержать мальчишку стало невозможно.
Но вот уже второй год переписывает Ванечка пергаменты в скриптории. Вытянулся – чистая оглобля, в плечах раздался, да еще неловок по малолетству своему. Зато читает бойко, да пишет без ошибок. Вот только буквицы еще не наловчился рисовать как следует, но это еще придет. Только теперь монастырь для Ванечки скучен стал. Все новое, что было, уже узнал, хочется дальше бежать, а некуда. Ряса послушника прямо прилипла к скамье в скриптории, пальцы крючатся от перьев, а на носу вечно чернильная клякса.
И вот тут-то попался Ванечке доклад отца Василия о далеких землях, Сибирью прозываемых. В землях этих странные люди живут – лица у них плоские, глаза узенькие, телом они плотные, с гладкой желтоватою кожей. И бороды у них почти не растут! А если растут, так не такие, как у тятеньки – тятенькина борода прямо загляденье, такая густая, широкая, кольцами завитая, — а жиденькие, как у коз. Живут эти люди в густых лесах охотою, бьют красного зверя прямо толпами. На меха Сибирь богата. А еще писал отец Василий, что земля сибирская хороша, а особенно лес, и хорошо бы этот лес сплавлять по рекам – дело очень выгодное.
Переписывал Ванечка доклад тот, старался, чтоб без ошибок да без клякс получилось, да и не заметил даже, как шаловливой рукой начертил на обрывке пергамента карту, срисовав ее с той, что отец Василий старательно к писанию своему приложил. Начертил, сунул под рясу, да и забыл вроде.
Только на следующий день хватились в монастыре – пропал послушник. На столе в скриптории в солнечных пятнах остался лежать распахнутый пергамент с недописанным текстом и косо нарисованными буквицами. Да еще пара яблочных огрызков рядом с торчащими хвостиками. А мальчишка исчез, как не было его.
Отец Сергий, эконом монастырский, услыхав об этом, только вздохнул. Говорил же он дьякам, чтоб не давали Ванечке читать писания о дальних странах. Предупреждал. Ну а теперь-то что… Повздыхал отец эконом, да и опустился в келье на колени. Больно старческим коленям на холодном камне, ну да отцу Сергию не привыкать. Крестился широко, кланялся земно, касаясь морщинистым лбом пола, молился об отроке, чтоб была его дорога легкой, чтоб миновали его беды и напасти. Отец Сергий был добрейшей души человек.
А Ванечка… Что Ванечка… Нет его больше. И где он – неведомо.
Но там, в далекой Сибири, появился в Хабаровском остроге ладный парень. Косая сажень в плечах, рослый, кудри русые, а глаза с младенческой фантазерной голубизной. Сказался Иваном, родства не помнящим. Мол, сирота бесфамильная. Ивана этого воевода отправил новый острог строить, дальше в тайгу врубаться. Предлагал, правда, в стрельцы пойти – уж больно здоров был Иван, так и просилась к нему военная амуниция, да тот отказался. Мол, Господь повелел миром дела решать. Оно конечно, бывает, что без оружия не обойтись, но он, Иван, в военное дело не хочет. Если придется, то и саблей помашет, а так – пустите дальше, в леса.
А отцу Сергию как-то сон приснился. Увидел он Ванечку с топором в руках. Да огромная сосна падала под ударами этого топора, и в просвет сверкнул солнечный луч, отразившись от синего озера, скакнул ярким зайчонкой по траве. А Ванечка вздохнул, утер потный лоб рукавом, посмотрел вдаль и перекрестился.
— Вот она, красота-то, Господи! – вздохнул Ванечка, осеняя себя широко крестом.
Удивился отец Сергий – смотрел Ванечка отчего-то не на деревянную луковку церкви с бодро торчащим крестом, а крестился на густой непролазный лес, едва освещенный солнечными лучами. Но во сне мало ли что привидится.
Соболек
Петьку Соболькова еще в детстве Собольком прозвали – по фамилии. Да еще из-за того, что дед его, Пахом Савельевич, знатным охотником был.
Старшие помнили, как пригнали их, оболганных да раскулаченных, стадом неразумным в далекие негостеприимные земли, а скарба всего было – только в крохотный узелок завязать. Ни инструмента какого, ни даже зерна. Ничего не было, только те тряпки, в которых дети замотаны. И решили люди, что пришла пора умирать. Да только Пахом Савельевич умирать не собирался. Исхитрился ловушек на зверя наставить – ямки рыл, колышки тесал карманным маленьким ножиком. И точно подкладывал кто зверя в эти ловушки. Ладно бы зайцы, так ведь и лисы, и соболя даже попадались. Куница, опять же, ловушками не брезговала. А на Пахома Савельевича глядя, да попробовав после травяной похлебки разок-другой варева из зайчатины, подбодрились и остальные. Шкурки на топоры да пилы меняли, дома строили. Так и поднялась деревня. А ведь ничего не было! Голыми пришли в эту землю. Почитай, как из материнской утробы. И земля приняла их ласково, ободрила, новую жизнь дала.
Так что Пахома Савельевича в деревне уважали. Даже когда приехали с инспекцией в деревню, как говорится, «из органов», то сразу к Пахому Савельевичу подступили: мол, давай колхоз организовывай, председателем будешь. Но дед уперся. Через колхоз этот сюда попал, а тут опять то же на шею вешают! Не хочу, да и все тут. Ну, покрутились эти «органы», постучали кулаком по столу, да и отстали. Дальше Сибири-то ссылать некуда. А вот дом отобрали. Правление колхозное в нем сделали. И пришлось Пахому Савельевичу новый дом ставить. А «органы» еще и следили, чтоб никто из деревенских не помогал. Как же, враг ведь народный, против колхоза выступает.
Потом, конечно, пришлось в колхоз пойти. Деваться-то некуда. Оно да, дальше Сибири не сошлют, вот только тюрьмы да лагеря еще никто не отменял. Так что лучше уж в колхозе, да в своей деревне, чем без колхоза, да в тюрьме или на верную смерть.
Петька людей «из органов» не любил. Да и вообще к власти относился неприязненно. Все потому, что деда очень уважал. Считал, что власть деда несправедливо обидела. Но дед ему всегда внушение делал, чтоб нелюбовь свою Петька вслух не выказывал.
— И потом, сам подумай, Петюш, они ж тоже люди, такие же, как и мы, грешные, — говаривал дед. – Смотрю я на них, сердце кровью обливается. Глупые они, через глупость свою зло творят.
— Вот бы их всех поубивать! – кровожадно бормотал Петька, перебирая все семейные обиды.
— Что ты, Петюш! – всплескивал корявыми натруженными руками Пахом Савельевич. – Грешно так думать. Пока жив человек, есть надежда на исправление. А как убьешь… Ты, что ли, грехи его на себя взять готов? Со своими бы разобраться. Кто давеча пельмени с ледника стащил, а матери на кота сказал?
Петька смущался, отводил глаза в сторону. И действительно, надо ж было так сглупить! Коты ж пельмени не едят. Вот лучше бы на Шарика свалил. Шарик здоровущий, вечно подачку выпрашивает. Поверили б, чтоб пельмени спер. А теперь слушай, как дед ехидничает. Он эти пельмени еще долго помнить будет. Память у деда ого-го!
Со временем Петька понял, что не все в «органах» и власти плохо. Особенно если сидеть спокойно в своей деревне, работать, как следует, зверя бить, пушнину заготавливать. Сдал свою норму пушнины – и власть к тебе претензий не имеет, а ты – к власти.
А однажды дед Петьку сильно испугал. Петька за папиросами в соседний поселок в магазин бегал. Ну, притащил, конечно, и папиросы, и леденцы младшеньким, и топор новый прикупил, и всякой всячины. И газеты захватил, что как раз из области прислали. Газеты да журналы редко доходили в этакую глушь, но раз в месяц все же появлялись. Деревенские радовались, зачитывали до дыр, обсуждали пожелтевшие новости так, будто все это чуть не утром произошло. А что ж, все разнообразие.
Ну и вот, взял Пахом Савельевич эти газеты, развернул, трубку закурил важно, да и начал читать. И пяти минут не прошло, как стал за грудь хвататься, усы седые встопорщились, губы фиолетовыми стали, а глаза закатились. Петька с перепугу мать заблажил. Чтоб дед, который сильнее всех, подковы в ладонях гнул, да вдруг вот так, чуть не в обморок! Жуть-то какая!
Но ничего, пришел в себя Пахом Савельевич. Отвар какой-то вонючий глотнул, чаю с медом попил – и ничего. Только вздыхал тяжко. Петька ту газету взял, что дед читал, посмотрел. Ничего там такого не было, чтоб деда с ног свалить. Писали все про новый договор с Германией. Мол, заключили пакт о ненападении, теперь с немцами мир и дружба навек. Побратались, значит.
Через пару дней Петька решился у деда спросить.
— Деда, а ты чего это? Помирать надумал, что ли?
Дед повздыхал тяжко, развернул газету, ткнул кривым пальцем с обрубленным концом (дрова рубил как-то, да топор на сучке соскочил неловко) в большую статью про ту самую дружбу с немцами.
— Война будет, внучек, война, — сказал, понурясь. И усы опустились вяло, безжизненно, аж пожелтели, как осенний лист.
— С чего ты взял? – Петька грешным делом даже подумал, что совсем состарился дед, уже не понимает, что вокруг творится. – В статье ж не о войне, о мире написано! Вишь, договор… дружиться будем!
— Глупый ты еще, Петька, — строго сказал дед. – Я вот в четырнадцатом воевал с немцем. Ох, натерпелся в окопах. Гниль, грязь, вши… Да это ладно. А вот когда немцы газ пустили, думал – все, пришел последний час. Да пронесло, ветром в сторону сдуло. А так бы не разговаривал ты сейчас со мной.
— Это когда было! – засмеялся Петька. – А теперь дружиться будем.
— Нет, это вряд ли, — рассудительно заметил дед. – Пойми, Петька, немец – это у нас как бы природный враг. Ну вот как щука на пескаря охотится, так и немец всегда в русские земли завистливым взглядом смотрит. Россия у него за забором, как чужие яблоки, и сорвать уж очень хочется. Сколько стоит Россия – вечно немец на нее войной идет. Ты-то в школе историю учил? Что там написано, а?
Петька задумался.
— Но в газетах ведь пишут, — ткнул он пальцем в статью. Петька свято верил в печатное слово. По его мнению, раз напечатано – так чистая правда.
— Пишут, — согласился дед. И с тех пор начал Петьку солдатскому делу обучать.
Петька и бегал, и прыгал, и ползал по специальной кривой дорожке, что дед досками огородил. А дед рядом шел, да все палкой норовил стукнуть.
— Петька, гад этакий! – покрикивал дед. – Задницу-то опусти! Что поднял?!
— Так штаны ж протираются, деда… — жаловался Петька. – Штанов жалко!
— Вот прострелят тебе на войне задницу, это будет жалко, — бурчал дед недовольно. – А штаны и новые купить можно.
Пришлось Петьке без штанов ползать – чтоб и штаны целы были, и седалище на месте. Только так кожа обдиралась сильно. Петька приспособился – соорудил себе из старых тряпок повязку, похожую на те, что индейцы носят (в книжке про приключения видал, интересная!), да так и ползал.
А однажды спросил деда:
— Вот слушай, деда, нас власть и «органы» обижали всячески. С родной земли согнали, сюда притащили. Здесь тоже – дом отобрали, коня в колхоз угнали. Это ведь неправильно, так?
— Неправильно, — согласился дед. – Но разве ж ты плохо живешь? Без крыши над головой остался?
— Нет, я не о том, — гнул свое Петька. – Я к тому, что столько обид мы перетерпели, так неужто пойдем воевать за эту самую власть? А они у нас еще что-нибудь отберут, пока мы воевать будем.
— Глупый ты, Петька, — вздыхал Пахом Савельевич. – Не за власть воевать надо. Власть что… Сегодня одна, завтра другая. Вон я помню еще, царь был. И где он теперь? А земля наша – вот она. Родная, теплая… — и дед вонзал глубоко пальцы в прогретую солнцем землю. – Вот за нее-то и воевать.
Стрелять дед Петьку не учил. Незачем было. Сибирь – земля строгая, тут даже девчонки малолетние, отходя недалеко от деревни за ягодами-грибами, ружьишко с собой тащат. Оно и правильно. Ладно, если заяц какой шальной выскочит из кустов. Выпучит глаза на девчонку, перевернет в прыжке лукошко, да и вон, дрожа хвостом от испуга. А если серьезный зверь? Тайга ведь, не московский парк какой. Так что Петька с малых лет стрельбе обучен был, на охоту и с дедом, и с отцом хаживал, зверя бил. А когда научился белку в глаз без промаха с дерева ссаживать, дед ему собственный карабин подарил. Карабином этим Петька очень гордился и содержал его в полном порядке и боевой готовности. А как же иначе!
Время шло, и дедово предсказание скорой войны тускнело, подергивалось пыльной пленочкой. Соседские пацаны повадились даже Петьку поддразнивать, когда он, по дедову приказу, бегал вокруг деревни, нагрузившись в заспинный мешок полешками – для тяжести.
— Соболек побежал! – кричали с присвистом. – А вот мы его сейчас! Ату Соболька! Ату-ууу!
— Ты на них не обижайся, — утешал Пахом Савельевич внука, когда тот красный от обиды возвращался домой. – Малые еще, глупые. А ты ж понимаешь, солдатская жизнь – сплошной поход. И все на себе тащить нужно. Не только оружие. Провиант также. Лопатку. Да много всякого. Что не взял – считай, как не было этого. А как кишка кишке от голода начнет кукиши показывать, вот тогда пожалеешь, что не тренировался, не таскал тяжелое.
Петька только сопел в ответ. Но по вечерам, как собирались с пацанами на посиделки, пересказывал им дедову мудрость. Мальчишки смеялись, но видно было, что задумчивость проникает в их вихрастые головы. А ну как прав окажется Пахом Савельевич? До этой поры никогда не ошибался. Так что ж? То ли уже старость пришла к деду Пахому, и дурит он по старости, то ли в самом деле будущее провидит, да и готовится к нему со всей своей житейской мудростью?
— Соболек, а ты у деда спрашивал – когда война-то будет?
— Спрашивал, да он не отвечает, — вздыхал Петька.
— Ну, может, она лет через пятьдесят будет! Мы уже и состариться успеем. А ты, Соболек, так и будешь с полешками на спине вокруг деревни бегать! – смеялись мальчишки.
Только однажды осенним утром, когда первый ледок уже подернул лужи, а трава стала седоватой от бодрого морозца, в деревню опять явились «из органов». Офицер в фуражке с синим околышем лицо имел строгое, морщины разбегались от нестарых еще глаз, уныло опускались уголки губ. А у трех солдатиков, что при нем состояли, глаза были перепуганные, растерянные. В деревне сразу почуяли неладное. «Органы» обычно не так являлись – с помпой, шумом, полным осознанием собственной власти. А тут – как побитые. Вся деревня сбежалась к колхозному правлению, куда сразу проследовал офицер, оставив солдатиков под дверью. Общество, конечно, к солдатикам приступило: что да как, да зачем явились? Но те только хмурились строго, ничего не говоря. А после и офицер вышел, а с ним – колхозный председатель, которого вся деревня дядей Яковом называла. Дядя Яков был на себя не похож – загорелая кожа отливала болезненной зеленью, а в глазах будто слезы стояли. Даже когда «органы» с разнарядкой на аресты приезжали, и то дядя Яков бодрее смотрел.
Вслед за офицером вынесли из правления колченогий столик да табурет трехлапый. Офицер уселся поплотнее, достал блокнот.
— Ну, сельчане, — сказал, — записывайтесь в армию.
— Дык, вроде, не призыв еще, — удивился народ. Да и если б призыв, разве так в армию забирают? Повестки приходят, парни с песнями в поселок отправляется, а оттуда их дальше, на станцию везут. А тут…
— Так война же, — уронил офицер, строго глядя на деревенских. – Вы в своем медвежьем углу и не знаете ничего, а вся страна воюет.
— С немцами? – подскочил Петька.
— С ними… — подтвердил офицер, стискивая в ненависти зубы. Аж скулы у него побелели.
— Вишь, Соболек, прав был дед Пахом, — шепнул Петьке сосед. – А мы-то надеялись, что пронесет беду мимо.
Петька записался одним из первых. Мало ли, что ему еще восемнадцати не было. Парень здоровый вымахал, так что офицер особо не разбирался. Сказал, что уже исполнилось, значит, исполнилось. А сколько там на самом деле – уже неважно.
Всего их ушло из деревни двадцать пять человек. Деревня-то таежная, небольшая. И так много набралось для такого поселения.
Обмундирование выдали на станции, быстро погрузили в промерзшие вагоны и повезли куда-то. На редких остановках кормили кашей, иногда давали жиденький суп. Ребята радовались горячему да жидкому, сухари становились поперек горла – с водой было нехорошо, не хватало.
— А что, Соболек, ты, смотрю, сухарь грызешь и не давишься, — приступал к Петьке старинный деревенский приятель, Санька Дрозд. – Или дед научил, как сухарь без воды грызть?
— Научил, — соглашался Петька. – Я и тебя научу. Как проголодаешься, так и берись за сухарь. Сладким покажется, что конфета!
Санька смеялся. Потом долго рассуждал о том, что Сибирь от немца далеко, и что воевать в чужой стороне? Вот если б немец в тайгу пришел, тогда да… А так – неужто там сами справиться не могут?
— Дурень ты, Санька, как есть дурень, — отвечал ему Петька. – Если немец до Сибири дойдет, поздно будет с ним воевать. Это ж тебе не соболь, чтоб ловушки на него ставить. Это – силища, громадная армия! Дед вон рассказывал, как в четырнадцатом воевал с немцем…
— Что, не сладим? – настаивал Санек.
— Ну говорю ж – дурень! – сердился Петька. – Сладим! Крови будет много, но в наших землях немцу хозяином не быть! Это наша земля. Что Сибирь, что Поволжье… Вот твоих откуда пригнали? Аж с Украины! Так неужто ты Украину защищать не будешь? Там же кости предков твоих лежат!
Санька смущенно хмыкал. Остальные ребята в вагоне прислушивались, гудели тихонько, размышляя над сказанным. Когда над поездом начали злобно гудеть чужие самолеты да рваться бомбы, сидели муторно, уйдя головами в плечи, мечтали – доехать бы уже скорее до фронта. А то ж так и погибнуть недолго, прямо в этом поганом поезде, пропахшем кислым потом и мочой.
Но такое видно таежное счастье – летали самолеты, да не вылетали ничего. Поезд дошел благополучно, ни одна бомба вагоны не повредила. А как высадили их на станции, так и сразу – в окопы. Не пришлось Петьке выносливость показывать, таская далеко вещмешок со скарбом.
— Зря ты бегал, Соболек, с полешками-то, — усмехнулся Санек. Но усмешка была кривоватая – уж очень грохотало вокруг, и снарядные воронки чернели жутким, разверстым земным чревом, и стонали раненые, с проступающей сквозь густо намотанные бинты кровью, которых волокли мимо тележным обозом.
Только когда в окопах угнездились, узнал Петька, куда занесла его военная судьба. Аж под саму Москву! Он извертелся весь, пытаясь высмотреть за спиной сказочные кремлевские стены, а особенно Спасскую башню со знаменитыми часами с боем. Фотографию этой башни видел Петька однажды в журнале, и так-то хотелось живьем посмотреть, аж сердце захватывало. Ну шутка ли, Москва!
А потом смешалось все в одну кучу. И немецкая артиллерия распахала окопы снарядами, и тяжелые, лоснящиеся злобной силой танки поползли в атаку. И некогда было смотреть по сторонам, силясь углядеть в туманной морозной дымке московский кремль. Нужно было стрелять и перезаряжать, перезаряжать и стрелять. А когда танки подползли поближе – бросать под тяжкие гусеницы зажигательные бутылки. И опять стрелять.
Иногда слышался голос командира, сорвано хрипевший о том, что отступать некуда, Москва за спиной, нельзя отступать, сдохнем тут, но не сдадимся! И Петька согласно кивал головой, зарываясь в московский хрустящий снег, не замечая лютого, не сибирского мороза. А когда кончились патроны, вскочил во весь рост и бросился к танкам.
Всему научил его дед, по всей строгости преподал солдатскую науку. Вот только отступать не научил. Даже если стрелять нечем и не из чего – все равно нельзя отступать! И если нужно остановить танки – останови хоть один, вот этот, что прет на тебя всей своей немецкой, чуждой мощью. Останови собственным телом!
И, бросаясь под танковую гусеницу, Петька только успел подумать о том, что жалко как – не посмотрел на Спасскую башню, а так-то хотелось. И деду было бы о чем рассказать…
Гусеница подмяла Петьку под себя, но споткнулась, и танк завертелся на месте, сердито поводя по сторонам хищной башней. И Санька Дрозд, роняя замерзающие злые слезы, с визгом швырнул под танк горючую бутылку, и оскалился яростно, когда высоко полыхнуло пламя, и тщательно прицеливаясь, как в родной тайге, когда белку – только в глаз, чтоб не попортить шкуру! – отстрелил всех, кто полез из горящего танка…
* * *
Ох, не заканчивается никак цепочка. Нижутся и нижутся бусины на Сибирское ожерелье. Длинное оно, как сибирские реки. Историй о сибиряках – не счесть. И о том, как сибиряки на охоту ходят, и о том, как сибиряки работают. О том, как БАМ строили, ложась собственными костями на шпалы. О том, как нефть искали. О том, как ехали в Сибирь люди разные, хорошие и плохие, кто за длинным сибирским рублем, кто за непередаваемым таежным ароматом и кедровыми орешками…
Ох, и много же всего нерассказанного! О лагерях, что в сибирской тайге притаились, как злые голодные звери, что перемалывают острыми зубами людские кости. О чудных цветах, которые по весне распускаются на таежных полянах. О небывалой сибирской рыбалке, о которой в Европе только мечтать можно, такая рыба водится в реках! О темных, искривленных работой руках. О буровых вышках. Об очаровательных девушках. О…
Как можно было забыть! О сибирских лайках!
Ну, последняя ассоциация. Чтоб поставить точку, ведь обо всем рассказать все равно невозможно. Вон она какая огромная, Сибирь-то!
Да, так вот, сибирские лайки. Мечта любого собаковода за пределами Сибири. Каждый хочет такую собаку – чтоб большая, и чтоб послушная, и с собачьей ухмылкой от уха до уха, и с острыми зубами, и с хвостом озорным колечком, и чтоб детей на саночках катать зимой. А что? Могут же нарты возить! Возят же! Как увидишь где на городской улице такую вот лайку, гордо и чинно выступающую на поводке, с боевым шипастым ошейником, прячущимся в густой шерсти, так и повеет сибирским духом – густым таежным ароматом, так и видится белка, сердито цокающая с верхушки сосны, и хочется попробовать ссадить ее оттуда по-сибирски – точно в глаз, чтоб шкурку не попортить…
Или еще – сибирские кошки. Ну да, те самые, о которых говорил тот, из угла, специалист по тиграм. Чуть не в каждой деревне сидят на заборных столбиках, греются на завалинках, лениво поворачиваясь под лучами неяркого солнца, поют пронзительные кошачьи песни по ночам – сибирские красавцы в пышных, почти что соболиных шубах. И кажется, что близко она, Сибирь. Только руку протяни.
Вашкевич Эльвира, Минск
2012